Олег Неустроев. "Настоящая История Великого Художника"
Я обернулся. Дом горел. Горело все, что строил я. Пылал, наверное, подвал, где оставалось и вино, и водки пять сортов, и пиво в бочках
небольших; в подвале стол бильярдный, с которого огонь сдирал зеленый бархат, горел, должно быть, хорошо; в гостиной комнате камин гудел
на радостях, что все пылает так кругом, к чему стремился он всегда; дымил ковер огромный на полу и пузырился; а в спальнях наверху белье
все больше тлело. Дом разгорался все сильней. Поднялся ветер от реки и вскармливал огонь. Пока взбирался я на холм, огонь выглядывал в
окно (я слышал - треснуло стекло), по внешним стенам полз и крышу обжигал. Вот фланги выдвинул пожар: на левом фланге был гараж, на
правом - баня. Теперь по кругу все пылало. И только дворик внутренний стоял, под крышей полностью стеклянной, - там нечему гореть. Затем
от жара затрещало и рухнуло стекло - на розы, зелень и деревья, на, в форме капли сделанный, бассейн. А дальше все валилось и трещало, и
в гараже взрывалось все подряд. Весь дом горел, быть может, час.
Я начал строить дом в пятнадцать лет. Сначала маленький совсем. В сосновом сказочном бору. Я долго место выбирал. И начал строить у реки,
почти ручья, подальше от дорог, без всяких там удобств, одна лишь комната и печка, железная кровать и умывальник, из развлечений только книги.
За лето полностью построил: среди густых деревьев мой дом был еле виден.
Я жил один. Мне было неуютно. И, стыдно вспомнить - я боялся темноты. Пугался леса темного, когда, ночами, выйдешь на крыльцо и видишь только
контуры деревьев ближних, шуршание и треск за ними, и шум воды на перекате. Привык затем, обжился, и приспособился гулять по вечерам лишь мне
известными тропинками в темнеющем лесу, когда вверху еще светло и розовеет небо на закате, и запах утренней росы, не появившейся еще, уже витает,
испаряясь.
Промок однажды под дождем, вернулся в дом и печку растопив, и отогревшись, я понял ясно, что так и буду дальше жить. Но долго многого боялся:
вдруг одиночество страшило; вдруг голоса в лесу ночные; то бесполезность бытия, а то вселенной бесконечность. Не может радовать жизнь, когда
тебе пятнадцать лет.
Вот перед сном ходил по лесу - все так знакомо и привычно, так сумерки легки и окружение приятно и птиц ночные голоса, и краем глаза, зреньем
боковым, я уловил деталь, которой быть здесь не должно. Она тотчас исчезла за деревья. Но я вернулся к месту, откуда это видел, и не ошибся,
точно: к сосновой толстой ветке, шагах в пятнадцати всего, привязана веревка с петлею на конце. Тугим узлом. Прислушался, но только ветер
слышал, и пенье птиц и белок перескок, не потревоженных никем. Не потревоженных ничем. Стоял и ждал чего-то тщетно. Недолго ждал, - петля манила.
Веревка гладкая блестела, податливость попробовать звала. Кругом, - ни ветки сломленной, ничьих следов, ни запахов ничьих. Я ствол поваленный
нашел и подтащил его к петле. С трудом. Уже темнело. Ногами встал на ствол и сунул голову в петлю. И так стоял, не слыша ничего, на фоне, в
лунном свете серебристой, не шелохнувшейся сосны, таких как я десяток пережившей. И стало стыдно мне, неловко. Побрел домой. А годы лепетали о
себе. Вот вкралась мысль о предназначении своем. Такая мерзкая мыслишка, длиной с десяток лет. И сколько дней бесплодных и ночей я мучился
над ней. И все, казалось, бесполезно. Проснешься ночью, - все черно, в трубу погреться ветер залетит и сипло взвоет, подует из окна, остынет
печь к утру и в умывальнике вода, замерзнет зверь в лесу и псы в холодных городах, - такая к миру жалость и к себе.
Никто, я так жалел о том тогда, ко мне не приходил. А мне хотелось быть с людьми. Ночами на дорогу выходил с открытою душой и редких путников
манил - о жизни говорить, о бесконечности, о звездах. Бежали все, меня завидев. Дурная слава понеслась о тех местах, где я живу. Дорога заросла.
И только я умел по ней пройти, и дальше - к дому, шел один. Годами позже многие стремились приблизиться ко мне, но к времени тому, - я передумал.
Пока же мучился с собой. И принялся читать с тоски ночами напролет. Я бредил утром в полусне прочитано - прожитым, и год спустя заметил за
собой - любовных сцен не пропускал, - читал и перечитывал их. Учился разным быть в постели. От ласк моих девицы млели и распалялись все сильней.
Но сам я распалялся больше и выходил на темную дорогу, - искать заблудших женщин. Они, конечно, где-то были, блуждали где-то в темноте, меня
не замечая. И чтоб заметней быть для них я вышел в люди. Ранним утром. Не так уж лес непроходим. Бежал почти, заметив деревеньку и разудалые,
заслышав, голоса. Здесь пили водку в основном и я с нее же начал с ними. Где брали водку, я не помню; и многих за столом в теченье долгих
лет - не помню; событий, происшествий - никаких. Одно лишь: все перепились. Одни уснули за столом, другие - где попало. А я полез на сеновал.
Там кто-то спал уже, дыша тихонько в темноте. И по дыханью одному, по неглубокому, грудному, по нежности и мягкости его, я догадался - баба спит:
напротив за столом сидела, подмигивала мне и улыбалась пьяным ртом, бесформенным от пьянки, и знала, что я сплю на сеновале, но все ж
сомненья, - а вдруг случайно забралась сюда она, - во мне не умолкали. Когда рука ее коснулась живота и, вроде как безвольно, меж ног моих упала.
Она, конечно, не спала. Но знанья книжные мои - тотчас пропали. Она же потянулась и сказала: "Я мальчика хочу". И только после, - объятий пьяных,
перегара, какого-то кряхтенья, одежд каких-то длинных, сопения, движений, слов, я понял: мальчик - это я. В такой тоске лежал затем, закончив
дело, когда она спала. В такой тоске. Потом так всякий раз. Я не запомнил всех. Но бесконечную тоску, безмерную, пустую, как будто я внутри
огромного воздушного шара, а все вокруг - за стенками его, я помню, - чувствовал тотчас после сближения; из них, - одна из десяти не оставляла
пустоты, не оставляла сожаленья. И что же делать дальше - я не знал. Как дальше жить в свои семнадцать, - так много лет уже прожито.
Редки в семнадцать лет раскаянья о прошлом. Я дом почти не вспоминал. Лишь утром после пьянки иногда, когда похмелье не вмещает голова. С тем
большим сожаленьем, чем больше выпил накануне. Но возвращаться было поздно. Блевотина прилипла к сапогам. Когда я утром вышел со двора, - еще и
птицы не запели, еще и солнце не взошло, цветы к нему не повернулись, - мне было двадцать лет. Я думал, может быть в других краях - другие
люди. Я сутки шел, затем вторые, - такая передышка всякому нужна, - и по дороге размышлял: раз я о жизни знаю столько, мне рассказать
другим о ней необходимо. Так жажда творчества проникла в сердце мне. И отравила. На третьи сутки я увидел город. Он расстилался предо мной,
расчерчен словно по линейке при взгляде с высоты. Курились трубы, скрывали дымом горизонт. Мелькали люди и прятались в домах. Огромных. На
сотни человек. И жили там друг с другом, и ели-спали в помещении одном. И я построил также дом. Такой же точно, как у всех. Везде и все - одно
и то же. Нашел работу - скучную, как всякий труд за деньги. Работал днями напролет. И вечерами только - отдыхал: на тесной кухне, в полутьме,
курил без перерыва, творил без перерыва, искусство создавал.
Так год прошел. За ним по кругу год другой. Я в тайне холил гений свой. Я в одиночестве своем не распылял его впустую. Но невозможно одному
своим искусством наслаждаться. Как будто, будучи богатым, копить еще, еще, еще, не наслаждаясь ни едой, одеждой, праздностью, комфортом, ни
завистью других. А вдруг умрешь в вечерний час. Без славы, без любви, без всенародного признанья. Посмертное признанье хорошо, да только пользы
не приносит. И я метался по углам. Ночами. Закончив труд, из одного угла в другой, и, благо комната пуста, шагами мерил расстоянье в бездарной
полной темноте, лишь зуб о зуб во рту скрипел - от безысходности и злости и бесталанности своей. Так долго длится не могло. И, отдыхая от всего,
я снова пил, - все больше, больше, затем почти без перерыва, без сна, без пробужденья, - одна лишь вязкость опьяненья сопутствовала мне.
Такая ночь ко всем приходит: ложишься спать и чувствуешь, что можешь не проснуться. Вот просто так, вдруг сердце заболит, или другое что, но ночь
последней может быть. И не исправить ничего, и до утра не совершить. К чему же творчество тогда, сомненья, пьянки, вдохновенье мне, - все спутники
его, - зачем?
За что?
Одно из двух - проснувшись, я решил: одно из них, - искусство только, и больше ничего. Оставил я его. Все вечера теперь свободны были, был
предоставлен я себе, спокойно жил на благо материального достатка и окружающих мещан. Женится только оставалось, и к этому все шло. И все?, -
подумал я тогда. Мой дом в лесу глухом, ночные сосны, запах зверя, тоска и вой с волками на луну, убийственный мороз спокойный, прохлада в зной
у маленькой реки, мечты, - забыть, прожить и околеть, как пес цепной, лишь на длину цепи свободный и лишь во сне, когда приснится он себе щенком
и радости щенячьи ощутит, и засучит к свободе лапами, не просыпаясь - заскулит; завоет, пробудившись, на привязи своей. Его покормят и
погладят - и он забудет сон.
В который раз собрался и ушел. Но в возрасте таком - гораздо все серьезней, - уже не так спокойно встретишь осень и желтых листьев запахи
тревожней. Теперь я знал, куда иду: от города на юге есть река, большая, разная всегда, ее спокойное движенье пробудит иногда, - то грусть
и сожаленье; на перекате, в мельканье хариусовых тел, - азарт и возбужденье; и смена этих настроений позволит мне - обманывать себя, когда не
будет вдохновенья, что жизнь и так довольно хороша. И моего присутствия достойна.
Достиг реки не скоро. Затем ходил по берегу еще, все место выбирая, какое мне хотелось. Потом нашел и долго строил дом. В котором можно
умереть. Он получился вот такой: фасад высокий, внутри без перекрытий, был предназначен для гостиной и кухни маленькой в углу; двухэтажных два
крыла за ним, в которых комнаты и спальни, библиотека, кабинет; двор внутренний закрыт стеклом со всех сторон - там зимний сад, бассейн и баня;
в подвале тир, бильярд и бар; котельная, гараж. Все сделал так, что мог не выходить из дома месяцами. Годами, если надо.
К предназначенью своему был полностью готов. И творчество мое, - тяжелый, тяжкий труд, - себе все подчинило и расписало дни, лишь воскресенье
исключая, по минутам. А в воскресенье - божий день - я отдыхал, ходил по лесу, рыбачил на реке. Так время шло, что я его не замечал. Когда
хотелось - выпивал, а то, все ближе к ночи почему-то, седлал автомобиль и, за полночь уже, в пустынный город заезжал. По темным улицам его,
неузнаваемым, кружил. У ресторана тормозил - немного выпить закусить, когда хотелось мне. Один любимый был: в подвале размещен и стилизован
под охотничью избу. И обнаружил я пристрастие в себе к хорошей кухне и вину. На сцене крошечной в углу играли двое музыкантов, один на скрипке,
на синтезаторе другой, и с ними девушка, высокая, с прямой и стройною спиной, мне пела только одному: "Заходите к нам на огонек...", и я все
время заходил, уже не зная точно, почему. Так познакомились мы с ней. Уставшую к утру я провожал ее домой. Она конечно же молчала.
Светало - понемногу, что даже края солнца за домами совсем не видно было. Я вспоминал и говорил, как хорошо на берегу в погожий день встречать
рассвет, когда ничем не скрыто солнце и ты не скрыт ничем - наедине, вода парит, как молоко и искупаться - наслажденье, и плыть недвижно по
теченью на спине и видеть небо с облаками и птиц парящих в вышине. Я приезжал потом домой и отсыпался. Бродил, проснувшись среди дня, по дому
звучному, пустому, и каждый шаг мой отзывался. С закатом снова собирался, в который раз чтоб повторить: дорогу, ночь и ресторан, вдвоем
прогулку поутру.
Вот только тут заметил я, что не работать мне нельзя: на третий день безделья с тревогой просыпался, нелепой, непонятной, безотчетной, и страх,
как в юности, ничем не объяснимый, давно, казалось бы, забытый, с тревогой этой появлялся. Я болен был - все тело ныло, ломалось в пояснице,
болела голова; бессилен был - с постели до обеда не вставал; пытался напиваться - лишь поначалу помогало, затем похмелье прибавлялось ко всему.
Но стоило приняться, через силу, за работу, как все бесследно, постепенно, исчезало. И понял я, что я неволен, и выбора мне нет. Спустя неделю,
на закате, я въехал в город без сомнений. Конечно, мог не приезжать, не объясняя ничего. Когда совсем стемнело, спустился в ресторан. Решение
исчезло. Я провожал ее домой. По серебристому шоссе затем мы ехали ко мне. И стали жить вдвоем. Она все понимала и оставаться позволяла,
насколько нужно было, одному. На двое-трое суток запирался в кабинете, питался черным кофе и печеньем, работал с наслажденьем. Как никогда.
Работа шла - без перерыва, без ожидания, пустого, вдохновенья, - само являлось в нужный час, добытое упорством.
Спокойно жили мы и просто. На лодке иногда перед рассветом к протоке плыли незаметной и далее по ней - к охотничьей заброшенной избе, в такую
глушь, где птицы не боялись никого и грелась рыба в мелководье. Там жили, сколько нам хотелось, купались и лежали на песке, костер на берегу
под вечер разводили и пили терпкое вино. Созвездья двигались бесшумно, без звука падала звезда, - мы загадать не успевали, да ничего не нужно
было нам. Прозрачна ночь, когда легко и счастье призрачно само.
Признание пришло. Не изменилось ничего. И сам все знал о творчестве своем. Но путешествовать вдвоем себе могли позволить. И страны, города,
какие знали мы по книгам; соборы, площади в старинных городах; мосты и реки и каналы; кафе и рестораны, - принадлежали нам.
Ее не стало. Так творчество закончилось мое и исчерпалось. И дом стоял пустой. Представил я: вот он заполнится толпой, с напрасным любопытством
глазеющей на все, трудом что возводилось и годами, с тоской и счастьем вперемешку, лишь уложу продукты, снасти, вещи в лодку и отчалю.
И ничего я не оставил.
Credits.
Рассказ: Олег Неустроев. "Настоящая История Великого Художника" ©
Flash programming: Хрюша ©
Использованны фрагменты картин:
Петрус Кристус: "Оплакивание Христа"
Гуго ван дер Гус: "Грехопадение"
Иероним Босх: "Сад земных наслаждений"
Кранах: "Венера и Амур"
Сальвадор Дали: "Портрет виконтессы Марии-Лауры де Ноэлль"
Сострас: "Без названия"
Олег Целков: "Два человека"
Музыка: Франца Шуберта
Копирайт, просьба не тырить, а то сами знаете чё в натуре...
© 1998-2011 ХрюПиск Корпорэйшн